ec72d61b     

Орлов Михаил - Осенние Эгофаги



Михаил Орлов
ОСЕННИЕ ЭГОФАГИ
У Николая Николаевича Никулькова на душе кошки скребли.
Отчего? Ну, во-первых, осень. Во-вторых, с начальником поругался.
В-третьих, с женой. В-четвертых, в автобусе ногу дверью прищемило. В-пятых,
электробритва сломалась. А было еще в-шестых, в-седьмых и в-не-зна-ю-каких.
В общем, неприятности.
Никульков обвел серыми глазами привокзальную площадь, заляпанные жидкой
грязью троллейбусы, бледно-зеленые такси у бордюра... Редкие прохожие
пересекали площадь в неположенных местах.
На лице города лежала непреодолимая осенняя скука.
Никульков посмотрел на свое отражение а забрызганной холодным дождем
витрине: сухощавый, не старый, прилично одетый мужчина. Поднял воротник
непромокаемого - на полчаса, не более - плаща, засунул руки поглубже в
карманы и стал похож на всеми отверженного, покинутого, одинокого человека,
губы которого свело судорогой осени.
"Ну и жизнь!" - подумал Никульков. Он еще раз обмозговал свое положение и
решил, как всегда в таких случаях, сломать график невезения. Для этого нужно
было пропустить подошедший автобус, сесть на следующий. Выйти на любой
остановке, только не там, где нужно. Нарушить цепь событий, сломать текучку.
Обозрев серое небо, он, решил вообще не ехать домой. Пошел на вокзал. До
ближайшей электрички оказалось пятнадцать минут. Он пошлялся по гулкому,
пустому зданию вокзала, съел черствый пирожок с кислой капустой, запил его
приторно-сладким лимонадом и пошел на перрон.
На выходе скопились пассажиры. Им не хотелось мокнуть под Дождем, и они
загородили проход. Молодые студенты - он и она, - бросив на грязный пол
рюкзаки, беззастенчиво целовались. Никульков шлепнул студента по спине.
- Хватит! Теперь я.
Студент оторвался от девушки, оглядел Никулькова и сказал:
- Обойдешься.
- Обойдусь, - легко согласился Никульков. В этот момент задрожал пол, по
путям прошумела электричка. Все торопливо двинулись на посадку. Никульков
отстал от студентов, сел в самый пустой вагон и уехал неизвестно куда.
Он сошел на второй или третьей остановке после Богашева и направился вниз
к Басандайке.
Басандайка - одна из тысяч российских речек величиной с Непрядву, такая
же извилистая, такая же заросшая лозняком. Один берег пологий, травянистый,
а другой обрывистый. Река служила как бы границей растительности. На обрыве
начинались густые хвойные массивы. Топорщились ели. Сосновый бор переходил в
лохматый кедрач.
От путей до реки десять минут ходу. Никульков без труда преодолел
открытое пространство и перебрался по свалившейся осине на другой берег.
"Возвращаться плохо будет, - подумал Никульков, - скоро сумерки".
Но это не остановило его.
Никульков не пошел в боры. Там сейчас совсем темно. Свернул направо, в
лиственные леса. Они стояли совсем голые. На желтых ветвях светились
дождевые капли, висели хлопья тумана. Дышалось легко и шагалось легко по
мягкой сырой земле, сплошь усыпанной потемневшей листвой.
После третьего лога потянулся широкий покос. На стерне стояли стога.
Никульков едва не заплакал, увидев их. Наверное, они хранились в его памяти
более глубоко, чем обычное воспоминание, может быть, в самой крови, в мозге
костей. Образ тысячелетней Руси был связан с этими мокнущими в лесах серыми
стогами.
Он пересек покос, углубился в осиновый подлесок, наелся рябины, уже
тронутой заморозками и потому горько-сладкой. Вышел на поляну, уставленную
какими-то темными фигурами, словно алтайскими идолами. При ближайшем
рассмотрении фигуры действительно оказа



Содержание раздела